Будущая Ева [Ева будущего] - Огюст де Лиль-Адан

— Что это? — спросила она и, поставив бокал с канарским, потянулась к цветку.

При этом вопросе Эдисон встал и, подойдя к большому окну, выходившему в парк, распахнул его. Луна заливала парк сиянием. Ученый закурил, облокотившись на балюстраду; но взгляд его был обращен не на звезды, а в глубь зала.

Лорд Эвальд вздрогнул и невольно прикрыл цветок рукой, словно желая спасти дар андреиды от посягательства живой красавицы.

— Разве этот красивый искусственный цветок предназначен не мне? — пробормотала, улыбаясь, мисс Алисия Клери.

— Нет, мисс, вы для него слишком натуральны, — просто ответил молодой человек.

Вдруг он помимо воли зажмурился. В глубине зала, на ступеньках магического порога, показалась Гадали; сверкающая рука ее приподнимала портьеру гранатового бархата.

Она стояла не двигаясь, похожая на призрак в своих доспехах и под черным покрывалом.

Мисс Алисия Клери сидела спиною к ней и не могла видеть андреиду.

Гадали, видимо, слышала конец диалога; она послала лорду Эвальду воздушный поцелуй, молодой человек вскочил с места.

— Что случилось? Что с вами? — удивилась Алисия. — Вы меня пугаете!

Он не ответил.

Она повернула голову: портьера уже снова свисала до полу; видение исчезло.

Но, воспользовавшись секундным замешательством мисс Алисии Клери, великий физик коснулся рукою лба отвернувшейся красавицы.

Веки ее медленно и мягко опустились на глаза, ясные, как рассветное небо; руки, изваянные из паросского мрамора, замерли в неподвижности — одна лежала на столе, другая, свесившись с мягкого подлокотника, все еще сжимала букет бледных роз.

Небожительница Венера в нелепом современном наряде, она казалась статуей, обреченной навсегда остаться в этой позе, и в красоте лица ее в эти мгновения было что-то сверхчеловеческое.

Лорд Эвальд, который видел движение Эдисона, магнетически усыпившее мисс Алисию, притронулся к ее руке, уже похолодевшей.

— Мне часто приходилось быть свидетелем подобных опытов, — проговорил он, — однако же то, что я увидел сейчас, доказывает, насколько могу судить, редкостную энергию нервного флюида и силу воли…

— О, все мы от природы наделены этим даром, правда, в разной степени, — отвечал Эдисон. — Свой я терпеливо совершенствовал, вот и все. Прибавлю: завтра в тот самый миг, когда я подумаю: пробило два, никто и ничто не помешает этой женщине явиться ко мне в лабораторию, даже если ей будет грозить смертельная опасность, и покорно выполнить все, что от нее требуется. И все же еще не поздно: одно ваше слово — и наш блистательный прожект будет забыт раз и навсегда. Можете говорить так, словно мы с вами здесь одни: она нас не слышит.

Пока лорд Эвальд медлил с ответом на ультиматум, черные глянцевитые портьеры раздвинулись снова, пропуская серебристую андреиду, и она остановилась на пороге, скрестив руки на груди, неподвижная и как будто прислушивающаяся к чему-то под своим черным покрывалом.

Лицо юного аристократа было исполнено серьезности; кивнув на божественную мещанку, погруженную в сон, он отвечал:

— Дорогой Эдисон, я дал вам слово, и должен сказать, я никогда не уклоняюсь от взятых на себя обязательств.

Разумеется, оба мы — и вы, и я — слишком хорошо знаем, как редки в племени человеческом избранные существа; и, по сути, женщина эта, если забыть о физическом ее совершенстве, ничем не отличается от ей подобных; им нет числа и между ними и счастливыми их обладателями духовное безразличие взаимно.

По сей причине я в духовном и умственном отношении требую от женщины — даже «высшего разбора» — совсем немногого: если бы та, что перед вами, была всего лишь наделена хоть в самомалейшей степени способностью любить — пусть животной любовью — какое-то живое существо, ребенка, например, я счел бы наш прожект святотатственным.

Но вы только что убедились: бесплодие — вот что в ней главное; врожденное, неизлечимое, эгоистичное бесплодие, которое в сочетании с надоедливым самодовольством дарит жизнь этой божественной оболочке; и для нас с вами ясно, что сама эта женщина с ее жалким «я» не в состоянии дарить жизнь, ибо в мутном уме ее и черством сердце нет места единственному чувству, которое делает существо воистину живым.

И «сердце» ее ожесточается мало-помалу, ссыхаясь от пошлой скуки, которой веет от се «мыслей», обладающих мерзким свойством накладывать свой отпечаток на все, к чему она приближается… даже на красоту ее — для меня, по крайней мере. Такова она от природы, и насколько я знаю, один только бог в состоянии изменить сущность живого творения, вняв мольбам, исполненным Веры.

Почему все-таки я предпочитаю избавиться — пусть роковым образом — от любви, которую внушило мне ее тело? Почему бы мне не довольствоваться (как и поступили бы почти все мои ближние) всего лишь физическим обладанием этой женщиной, не задумываясь о том, какова ее душа?

Потому что у меня в сознании живет некая тайная уверенность, цельная, не поддающаяся никаким доводам рассудка и непрерывно донимающая мою совесть мучительными угрызениями.

Я чувствую — всем сердцем, всем телом и всем разумом, — что во всяком любовном акте не дано выбирать даже и собственную долю желания и что мы бросаем вызов самим себе — из малодушия чувственности, — притязая на беззаботную способность не замечать в телесной оболочке — с которой, однако же, соглашаемся слить свою, — ее глубинной сущности, а ведь только эта глубинная сущность и дарит жизнь телесной оболочке и тем желаниям, которые она вызывает: истинный БРАК всеобъемлющ. По моему мнению, всякий влюбленный тщетно пытается изгнать из сознания одну мысль, абсолютную, как он сам, а именно: при обладании телом также обладают и душою, отпечаток которой неизгладимо ложится на собственную душу любящего, и наивная иллюзия — думать, что возможно обладать только телом, если душа такова, что мысль о ней погубит наслаждение.

Я же ни на мгновение не могу отрешиться от неотвязной внутренней самоочевидности, состоящей в том, что мое «я», моя тайная суть отныне запятнаны прикосновением этой мелкотравчатой души с ее незрячими инстинктами, души, лишенной дара различать красоту вещей (тогда как вещи — всего лишь образы, возникающие у нас в сознании, а мы сами, в сущности, — только отголоски восхищения, которое вещи у нас вызывают, когда нам удается признать в них себя), — так вот, искренне сознаюсь: у меня такое ощущение, словно я почти безнадежно унизил себя тем, что обладал этой женщиной; и не зная, как обрести искупление, хочу по крайней мере покарать себя за слабость, очистившись смертью. Короче, даже рискуя вызвать насмешливые улыбки у всего рода человеческого, я притязаю на оригинальность, ПРИНИМАЯ СЕБЯ ВСЕРЬЕЗ; впрочем, фамильный наш девиз: «Etiamsi omnes, ego non»[38].

И заверяю вас снова, дорогой мой волшебник: если б не ваше предложение — неожиданное, дразнящее ум, фантастическое, — мне, правду сказать, уже не пришлось бы услышать голоса времени, звучащего сейчас откуда-то издалека в бое часов, который приносит к нам рассветный ветер.

Нет! Сама мысль о Времени была мне отвратительна.

Теперь мне дано право взирать на идеальную физическую форму этой женщины как на трофей, добытый в бою, в котором я был смертельно ранен, хоть мне и обещана победа; и вот в завершение всех невероятных перипетий нынешней ночи я решаюсь распорядиться по своей воле этой формой и говорю вам: «Ваш удивительный разум, быть может, даст вам власть преобразить этот бледный человеческий фантом в чудо, которое подарит мне возвышенный самообман, а потому вверяю его вам. И если ради меня вы сумеете освободить священную форму этого тела от недуга, именующегося его душою, клянусь вам, что, в свой черед, попытаюсь — под веяньем надежды, доныне мне неведомой, — быть верным этой искупительной тени.

— Клятва дана! — проговорила Гадали своим певучим и печальным голосом.

Портьеры сомкнулись — блеснула искра; беломраморная плита опустилась вниз с глухим стуком, эхо откликнулось и стихло.

Двумя-тремя быстрыми пассами над лбом спящей Эдисон вернул её к яви, а лорд Эвальд тем временем натягивал перчатки, словно ничего чрезвычайного не произошло.

Проснувшись, мисс Алисия Клери договорила — начав с того слова, на котором ее прервало забытье, внушенное Эдисоном и не оставившее у нее никаких воспоминаний, — фразу, обращенную к молодому человеку:

— …Но почему вы не изволите отвечать, милорд граф Эвальд?

При столь нелепом обращении губы Селиана даже не скривились в горькой усмешке, которую вызывает обычно у истинных аристократов назойливое повторение их титулов.

— Извините, дорогая Алисия, я немного утомлен, — сказал он в ответ.